Читать книгу Пушкин в шуме времени онлайн
- И путает, и вьется, и ползет,
- Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.
- Змея! Змея!.. —
закончилось не так, как в истории; соблазн безлюбовности преоборен[85], богиня (языческая) отвергнута.
- Не будешь ты подругою моею
- Моей судьбы не разделишь со мною.
«Сцена у фонтана» вызвала в критике буквально скрежет зубовный. «Самозванец не должен был так неосторожно открыть свою тайну Марине, это с его стороны очень ветрено и неблагоразумно», – перечислял Пушкин в письме к П. А. Плетневу эти и другие глубокомысленные критические замечания. Григорий и Марина – персонажи разных духовных измерений, и требовать, чтобы первый говорил со второй на одном языке, разделял бы ее понятия о мире – примерно то же, что требовать от Дон Кихота победы над ветряными мельницами.
Заметим, что в сопоставлении Генриха IV и Самозванца Пушкин не очень точен. Во всяком случае, это касается равнодушия к религии и любви, к удовольствиям (эта черта отдана Годунову). Но важно, конечно, не то, насколько убедительна данная параллель, а то, что она вообще присутствовала в сознании Пушкина, обдумывалась и несет в драме свою собственную нагрузку, в которой должна раскрыться принадлежность Григория к «светлому». Но почему именно Генриху IV уделено столько внимания? Не потому ли, что определенные идеи философов XVIII века разворачивались на примере именно этого короля?
Король-«конституционалист», при котором Франция достигла наибольшего расцвета, выделен философами-энциклопедистами как правитель, наиболее полно отвечающий идеалу «просвещенной монархии». Его прославлял Вольтер в «Генриаде», на его примере развил в «Энциклопедии» свой анализ «политической власти» знаменитый Дидро. Ход мысли последнего по принципам подхода, по логике и тем более по выводам кажется чрезвычайно близок (если не был основой) к пушкинскому. Есть свобода обращения с предметом ума независимого, есть ирония, уравновешивающая необходимый для темы уровень пиэтетности, но самое главное состоит в том, что мысль философа не оторвана от «массового сознания», не порывает сложившихся в ходе культурно-исторического развития народа связей микро- и макрокосмоса. Касаясь монархии в той стадии, когда «ее поддерживает ясно выраженное согласие подвластных», философ рассматривает отношение между народом и монархом, при которых применение этой формы власти является «законным, полезным для общества, выгодным для государства и удерживает ее (власть. – А. Б.) в определенных границах». Исходная позиция всех рассуждений базируется на утверждении, что человек целиком принадлежит лишь Богу, но не другому человеку, включая монарха, т. е. человек – свободен. «Бог, в чьей власти всегда пребывают его творения, господин столь же ревнивый, сколь и абсолютный, никогда не теряющий своих прав и никому их не передающий. Он позволяет людям устанавливать порядок подчинения, при котором они повинуются одному человеку ради общего блага и поддержания общества, но богу угодно, чтобы это было разумно и в меру, а не вслепую и безусловно, дабы тварь не присвоила себе прав творца. Любая иная покорность представляет собой настоящее преступление идолопоклонства». Если эта мера нарушена, если единственным и окончательным побуждением своих действий называют волю другого, пусть наиболее высоко вознесенного человека, то это уже «тягчайшее преступление, оскорбление величества божества»[86]. В таком случае власть Бога становится «пустым звуком, прихотью политики людей, которой в свою очередь мог бы воспользоваться неверующий ум. В результате спутались бы все идеи могущества и подчинения и государь потешался бы над богом, а подданный над государем»[87]. Не кажется ли, что Дидро весьма проницательно назвал причины «потехи», разыгрывающейся на подмостках пушкинской комедии?