Читать книгу Пушкин в шуме времени онлайн

Отчаянным франтом был дядя Пушкина, Василий Львович, с которого, не без помощи И. И. Дмитриева, срисованы самые броские черты графа Нулина. В шуточном стихотворении «Путешествие N. N. в Париж и Лондон, писанное за три дни до путешествия» И. И. Дмитриев пересказал восторги В. Л. Пушкина от вояжа в Париж:

• Друзья! сестрицы! я в Париже!
• Я начал жить, а не дышать!..
• Все тропки знаю булевара,
• Все магазины новых мод;
• В театре всякий день…
• В каких явлюсь вам сапогах!
• Какие фраки! панталоны!
• Всему новейшие фасоны!
• Какой прекрасный выбор книг!..

Василий Львович был далек от политики, но сама его страсть к моде проявилась однажды как политический жест. При Павле I, как вспоминал Ф. Ф. Вигель, «от ее (моды) поклонения близ четырех лет были мы удерживаемы полицейскими мерами». По смерти императора «прихотливое божество вновь показалось в Петербурге, и он (В. Л. Пушкин) устремился туда, дабы, приняв ее новые законы, первому привезти их в Москву»[123]. Это было жестом освобождения от павловской нравственной тирании.

Фигура В. Л. Пушкина дает возможность почувствовать генезис моды как общественного явления в России. Для молодых людей возраста Чацкого и Нулина, конечно, не он был ключевой фигурой. Эту роль играл человек, оставивший сильнейший след в русской культуре.

И Чацкий, и Нулин похожи на Онегина. Онегин в романе сравнивается с Чаадаевым («второй Чадаев»), на которого, как молва донесла Пушкину, писал свою комедию Грибоедов. Чацкий с Чаадаевым связан «фамильным» родством. С тем и другим как-то не вяжется роль «нового Тарквиния». Заметим все же о Чаадаеве, что «будучи молодым офицером, в походах и других местах, он имел слабость иногда хвалиться интрижками и некоторого рода болезнями»[124]. Их, конечно, не было, но «слабость» Чаадаева отчетливо показывает, какова была «общая норма». В фамилии Нулин, как и Онегин, нет никакого корневого «ча», которое украсит фамилию героя «Египетских ночей» (Чарский), но все эти персонажи «по одежке» явно являются «крестными детьми» Чаадаева.

В гвардейском корпусе Чаадаева называли «le beau Tchaadaef» (красавчик Чаадаев). Это французская калька английского прозвища, данного современниками Джорджу Брайану Браммелю – «Beau Brummell» или «Incomparable Beau». Вот как описан его портрет Булвер-Литтоном в романе «Пелэм, или Приключения джентльмена»: «Предо мною стоял современник и соперник Наполеона – самодержный властитель обширного мира мод и галстуков – великий гений, перед которым склонялась аристократия и робели светские люди <…> кто силою своего примера ввел накрахмаленные галстуки и приказывал обтирать отвороты своих ботфорт шампанским, чьи фраки и чьи друзья были одинаково изящного покроя»[125]. Звезда Браммеля, взошедшая в 1811–1812 годах, была в зените в 1814 году во время визита Александра I и его гвардии в Лондон. С именем Браммеля связана кристаллизация некоторых особенностей социального поведения в «высшем свете» Лондона и Парижа в особый социальный и эстетический феномен – дендизм. Было в этом феномене нечто столь важное для молодых русских офицеров, что он занял свое место в ряду тех новых идей, с которыми русская армия вернулась в Россию. Сопоставим с портретом Браммеля свидетельства о Чаадаеве. «Одевался он, можно положительно сказать, как никто <…> Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда, ни после, ни прежде, не видал никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы столько достоинством и грацией своей особы придавать значение своему платью», – писал дальний родственник и первый биограф Чаадаева М.И. Жихарев. Он же избавляет нас от необходимости доказывать, что Чаадаев воспринимался обществом в «английском контексте», как русский вариант The Incomparable Beau: