Читать книгу Пушкин в шуме времени онлайн

Николка у Пушкина столь же безумен, как и Гамлет: «Хоть связи нет в его словах, в них нет безумья». Тут в самом деле повторишь за Пушкиным, что его «юродивый есть малый презабавный». Но вернемся пока на русскую почву.

В том же письме к Вяземскому, что мы привели раньше, есть весьма примечательная фраза: «В самом деле не пойти ли мне в юродивые, авось стану блаженнее!» Здесь важна не только смена колпака, но и осведомленность Пушкина в том, что во времена Годунова в юродивые действительно можно было «пойти», т. е. стать юродивым, тем самым «гунявым, слюнявым, трясущим вшивой рогожей». Известны примеры, как пишут признанные специалисты по древнерусской культуре, когда писатели уходили в юродство и, наоборот, были юродивые, возвращавшиеся к писательству. «Среди юродивых были не только душевно здоровые, но и интеллигентные люди. Парадоксальное на первый взгляд сочетание этих слов – „юродство“ и „интеллигентность“ – не должно нас смущать. Юродство действительно могло быть одной из форм интеллигентного и интеллектуального критицизма»[56]. Тогда тем более важно расшифровать смысл слов пушкинского Железного колпака.

По мнению В. Непомнящего, Борис – не просто убийца, он – детоубийца. «Вершина сцены у собора – имя Ирода, устроившего „избиение младенцев“ с целью уничтожить одного младенца – Сына Человеческого», – пишет критик[57]. С этой точки зрения, действительно протягивается ниточка к тому, что именно Богородица не велит Николке молиться за Бориса. Но, правильно почувствовав самый нерв заданной Пушкиным метафоры, В. Непомнящий все же делает логический скачок: детоубийство не является достаточным основанием для параллелизма Борис – Ирод. Даже будучи детоубийцей, Годунов не заслуживал анафемы – это грех «земной», тяжелый, но не сверхтяжелый. Юродивый Никола Салос, спаситель Пскова, пугал Ивана Грозного, «клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто-нибудь из его воинов коснется во гневе хотя единого волоса на голове последнего ребенка»[58]. Обида ребенка здесь – мера малости возможного преступления царя. В те времена к детям испытывали далеко не такие по интенсивности доброжелательства чувства, как нынче. «Младенец – одновременно персонификация невинности и воплощение природного зла. А главное – он как бы недочеловек, существо, лишенное разума», – пишет специалист по этнографии детства[59]. «Характерно, что Руссо, который считается „родоначальником“ идеи родительской любви, – его „Эмиль“ <…> послужил поворотным пунктом европейского общественного мнения в этом вопросе, – собственных детей <…> отдавал в приют, не испытывая особых угрызений совести»[60]. Еще более важно, какой поворот отношения к детям давали чувства «гражданские», проповедовавшиеся, скажем, молодым Пушкиным: