Читать книгу Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 онлайн

Понятие зла редко артикулировалось коммунистами открыто: у них не было теологии или системы символов, отсылающих к сущностям, пребывающим вне мира сего, – такое противоречило бы научности марксистского мировоззрения. Тем не менее зло было присуще партийной концепции социального и политического устройства21. Публицисты, агитаторы да и рядовые коммунисты любили изобличать «кулаков», «вредителей» и «социал-предателей» как «архизлодеев». Печать называла контрреволюционеров всех мастей «злостными», иконография изображала их чудовищами и уродами. Прозвища врагов со временем менялись: одни из них были важнее в ранние годы советской власти, другие же получили хождение чуть позже. Внешние, классовые враги, «буржуи» и «империалисты», населяли большевистский мир на протяжении 1920‑х, а в 1933 году М. П. Томский говорил уже о внутренних врагах, «мелодраматических злодеях»22.

Словарь для описания врага, орудовавшего изнутри коммунистического лагеря – и тем особенно опасного, – вырабатывался годами. Корреспондент социал-демократки Лидии Дан назвал провокаторов «друго-враги»23. Один из основателей Татарской республики Мирсаид Султан-Галиев, обвиненный в предательстве в 1923 году, характеризовался как «враг в собственной среде»24. Партийных предателей называли «ренегатами» (лат. renegatus, от renego – «отрекаюсь») – перебежчиками, отступниками, изменниками. Ленин язвил в адрес Карла Каутского, не принявшего Октябрьскую революцию: «Каутский стал форменным ренегатом и лакеем буржуазии. О, великолепный „марксист“ Каутский! О, бесподобный „теоретик“ ренегатства! <…> Пролетариат отвернется быстро от предателей и от ренегатов»25. Троцкий тоже обращался к этому термину: «По отношению к марксизму Каутский с начала войны выступал как несомненный ренегат», – говорил он. Годы спустя Троцкий охарактеризовал старого социал-демократа Дмитрия Мануильского как одного из «самых отвратительных ренегатов украинского коммунизма»26.

На первых порах мало что объединяло оппозиционера и ренегата: в первом случае речь шла об идеологическом отходе, во втором – о явной измене. Обе категории имели, однако, важную точку соприкосновения: так же как вредители и шпионы, которые мерещились повсюду, отступники вроде Троцкого или Зиновьева происходили из стана большевиков. Так, в 1923 году Федор Раскольников писал, что, когда Троцкий вернулся в Россию в 1917 году, «между тактической линией Ленина и Троцкого не существовало различий. Это сближение, наметившееся уже во время войны, совершенно отчетливо определялось с момента возвращения Льва Давидовича в Россию; после его первых же выступлений мы, старые ленинцы, почувствовали что он – наш»27. А Максим Горький в подредактированных воспоминаниях 1931 года вложил в уста Ленина обратное утверждение: «А все-таки не наш! С нами, а – не наш. Честолюбив. И есть в нем что-то <…> нехорошее». Вся история демонизации оппозиции запечатлена в трансформации образа Троцкого: из блудного сына, принятого в объятия партии, во внутреннего врага28.