Читать книгу Роман Серебряного века на фоне войн и революций. Князь Евгений Трубецкой и Маргарита Морозова онлайн

Да, музыка Вагнера отличалась тем, что открывала в человеке новые силы, воодушевляла его на борьбу… Но о какой «борьбе с жизнью» пишет столь благополучная женщина, как Маргарита Морозова? Что за «толчок к освобождению» ощутила она в своей душе?

Маргарита Кирилловна, считавшаяся избалованной московской красавицей, ощутила вдруг смутную тягу к иной жизни, более светлой, более чистой, лишенной пустой суеты. А мужу вовсе не нужны были столь необычные терзания Маргариты.

Девочка-жена, любимая нарядная кукла богатого наследника, которая должна была жить лишь отраженным светом его ума, его интеллекта, вдруг задумывается о «борьбе за освобождение»? Вот еще глупости!

«Я все хотела для него сделать, – напишет Маргарита о муже спустя много лет, – но чем дальше жила, тем больше видела, что я одна и идем мы разными путями. Вечно я чувствовала всю неправду, всю греховность моей жизни».

Впервые это чувство возникло у нее в Байрейте, по ее выражению, «через музыку, и переживалось в полном одиночестве».

Михаил совершенно не обращал внимания на всякие «глупые душевные искания» молодой жены. Он готовил к изданию свою книгу, посвященную путешествиям по миру.

О, как много надежд Михаил возлагал на эту книгу! Для того он и мотался по поездам и пароходам, ночевал в нелюбимых им отелях, старался осмотреть как можно больше в каждом городе, без отдыха и сна бегая от достопримечательности к достопримечательности, и записывал, записывал в блокнот свои наблюдения. Вот когда в родной Москве читающая публика ознакомится с его дорожными дневниками, все поймут, какой он незаурядный, свободно мыслящий и тонко чувствующий человек. Своим очеркам и дневниковым записям он придал незатейливую эпистолярную форму и опубликовал их под названием «Мои письма» в 1895 году.

В расплывчатом предисловии он рассказал и о своих прежних, незаслуженных, как ему казалось, обидах и о новых надеждах:

«Я долго думал – издавать или не издавать мои письма. Не то чтобы я боялся осуждения – нет! – но все-таки какое-то смутное, неясное чувство шептало мне, что незачем лишний раз подвергаться брани и ругани. За мой этюд о Карле Пятом и за книгу „Спорные вопросы западноевропейской науки“ меня резко и беспощадно осудили. По правде сказать, я ждал подобного отношения, но все-таки было грустно. Особенно неприятно было читать мне статьи одного фельетониста. Боже, как он старался, чтобы доказать мою глупость! <…> Я слишком уважал себя, чтобы отвечать этому фельетонисту. Да и потом, как возражать против того, что я купец и родители мне оставили состояние – обстоятельства, которые считались критиком тяжкими преступлениями с моей стороны. <…> Повторяю, из чувства нравственной брезгливости я не могу возражать этому фельетонисту, но все же мне было больно… Я только начинаю мою литературную деятельность, я – человек молодой (мне, буду говорить откровенно, всего 23 года) и перенесу десятки подобных фельетонов и разборов. Я если и упоминаю обо всем этом, то потому, что это мне кажется очень характерным для современной русской жизни. Идет человек – хвать его в физиономию. За что, почему? Пишет человек книги – как? по какому праву? – и давай ругаться: „наглец, пустившийся в литературный канкан“ или что-нибудь подобное. <…> Ей-богу, господа: разберите мои письма, разругайте их, выбраните и меня, но будьте беспристрастны и отнеситесь ко мне как к писателю, а не как к человеку».