Читать книгу «Языком Истины свободной…» онлайн
В поэзии Пушкина мы найдем обстоятельства, релевантные как «мирской», так и «священной» чести. О «мирской» печется, например, герой «Медного всадника» «Евгений бедный»:
- О чем же думал он? О том
- Что был он беден, что трудом
- Он должен был себе доставить
- И независимость и честь (V, 139).
В стихотворении «товарищам» честь («священная») и почести («мирская честь») оказываются оппонирующими друг другу:
- Другой, рожденный быть вельможей,
- Побежден ли швед суровый?
- Не честь, а почести любя,
- У плута знатного в прихожей
- Покорным плутом зрит себя (I, 264).
«Священная честь» всегда связана с кровью, гибелью, славой, судьбой:
- Гречанка верная! Не плачь, – он пал героем,
- Свинец врага в его вонзился грудь.
- Не плачь – не ты ль ему сама пред первым боем
- Назначила кровавый чести путь? (II, 217).
В стихах «Пир Петра Первого» честь как божественное благорасположение, божий жребий, небесное решение явлена еще очевиднее:
- Озарен ли честью новой
- Русский штык иль русский флаг?
- Побежден ли швед суровый?
- Мира ль просит грозный враг? (III, 408)
Подобные обстоятельства, где участь действующего лица определялась, по его мнению, божьим промыслом, диктовали и моральный кодекс поединка, в котором «честь, – как отмечал Ю. Лотман, – восстанавливалась не нанесением ущерба или местью ему (противнику. – А. А.), а фактом пролитой крови, в том числе и своей собственной»[56]. Возможно, с представлением о поединке как божьем промысле и связано нежелание Пушкина наказать Дантеса после свершившейся дуэли: «…буря, – свидетельствовал В. А. Жуковский, – которая за несколько часов волновала его яростною страстию, исчезла, не оставив никакого следа; ни слова, ниже воспоминания о поединке. Однажды только, когда Данзас упомянул Геккерна, он сказал: “Не мстить за меня! Я все простил”»[57].
С достаточным основанием можно заключить, что все обвинения в адрес Пушкина, разговоры о его кровожадности, язычестве и «злой страсти», якобы ставшей действительной причиной его гибели: «Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна»[58], – не кажутся состоятельными. В последние часы жизни, не только после дуэли, но и до нее, он вел себя не как «язычник», а как «последний грек» (П. Мериме), положивший свою жизнь на алтарь судьбы и веривший, что без воли Зевса ни один волос не может упасть с головы человека.