Читать книгу Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 онлайн

В этом контексте работа советской уголовной юстиции, в том числе следователей, носила герменевтический оттенок, связанный с дешифровкой «я» обвиняемого. Герменевтическая следственная практика оперировала оппозицией «что происходит / что за этим кроется?». Область «что происходит?» реферировала к «фактуре» дела, к реконструкции того, что фактически произошло, в то время как вопрос «что за этим кроется?» отсылал к области тайного и скрытого, в каком-то смысле сакрального: контрреволюционным намерениям, умыслу и субъективной стороне69. При поиске ответа на вопрос «что за этим кроется?» в задачу чекистов входило выведение на поверхность того, что происходило в «обновленной», политически сознательной душе оппозиционеров. Можно сказать, что сам факт наличия злого умысла уже был вшит в уголовное производство через 58‑ю статью – «контрреволюция»70. Заключенные, приговоренные по этой заведомо расплывчатой статье, назывались «политическими» – по сравнению с обычными преступниками («уголовниками», «бытовиками»). Постепенно оппозиционеры начнут подпадать под эту статью.

Необыкновенный интерес партии к намерениям заставляет усомниться в вышеприведенном утверждении Арендт об отсутствии этических понятий в коммунизме. Партийная культура многое сохранила от присущей христианской цивилизации заботы о вине, которая оценивалась исходя из внутреннего состояния обвиняемого. «Контрреволюция» была в большей степени умонастроением, которое объективировалось в образе действия, и поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что органы отличали преступления, совершенные со «злым умыслом», от «неумышленных преступлений». Помощник прокурора Верховного суда СССР Н. В. Крыленко заявил в июле 1923 года, что вредительство определялось наличием некоторого ментального конструкта – «контрреволюционной цели». Криминализация намерений отчетливо просматривается и в его обвинении 1925 года в отношении коммунистов, уличенных в участии в террористической организации «Консул». Настаивая, что подсудимых надо признать виновными, несмотря на то что никакого нарушения они совершить не успели, Николай Васильевич высмеивал старомодных юристов, «которые, пожалуй бы, доказывали – допустим, они хотели совершить террористический акт. Даже если это допустим, то все-таки их нужно выпустить на свободу, ибо они ничего не сделали, ибо они невиновны, как агнцы, так как никакого вредного действия ими не было совершено. А закон, сказали бы кретины от юриспруденции, карает только за действие. <…> Закон не карает лиц тогда, когда они ничего не сделали». Без должного осмысления идеи виновности по умыслу невозможно понять и то, почему самым существенным доказательством вины подсудимых следствие считало их «признательные показания». Будучи прямым доказательством, признание позволяло «бесспорно» установить состав преступления и, главное, его субъективную сторону, связанную с контрреволюционными намерениями. Разрешая судьям пропускать стадию судебного расследования в таких случаях, большевистские судьи часто выступали в качестве инквизиторов, лезущих в души своих подсудимых71.