Читать книгу Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 онлайн

Мы не знаем точно, когда Самарец – в момент ареста, видимо, рядовой беспартийный работник Прядильной фабрики № 2 им. Халтурина в Ленинграде – стал заключенным в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Предмета обвинения мы также не знаем, как и срока следствия – но в марте 1931 года, когда был написан документ, Самарец уже находился на свободе. Причем из текста следует, что освобожден он был без приговора и, видимо, даже без предъявления формальных обвинений – поскольку областная контрольная комиссия уже дала согласие на его восстановление в ВКП(б) по ходатайству неназванной первичной ячейки.

«Следует лишь объяснить, – добавлял Самарец, – для чего я пишу настоящее заявление» в то время, когда он уже «наиболее полно изложил свою фракционную работу». Дело в том, «что вся обстановка меня окружавшая все время с момента моего освобождения из ДПЗ» лишала его всякого душевного равновесия. Главное, что беспокоило Самарца, – это «двусмысленность» при принятии решения о его восстановлении в партии. Помня об обстоятельствах, в которых он получил прощение, Самарец мучился подозрениями о его причинах. Возможно, его действительно простили. Но у него были также основания полагать, что его прощение – это уловка ГПУ и партии: он смертельно боялся в итоге стать «провокатором», и эта перспектива ставила его на грань психического расстройства. Заявление в контрольную комиссию, не нужное для восстановления в партии само по себе и тем более не требуемое от Самарца следователями ГПУ, – попытка предельно чистосердечным описанием своих действий ликвидировать «двусмысленность» и не дать себя использовать в роли «провокатора», что много хуже «оппозиционера», «фракционера» и даже «троцкиста».

Напомним политическую историю термина «провокатор» в России в конце XIX – первой половине XX века. До начала 1900‑х слово «провокатор» использовалось и в революционной, и в официальной прессе для обозначения человека, скрытно и сознательно склоняющего другого к действиям или высказываниям, раскрывающим его намерения, убеждения или тайны вне его воли. Соответственно, до первого десятилетия XX века полицейские провокаторы, вступающие в ряды революционных групп, в отличие от информаторов и шпионов, рассматривались в этих группах как обычное зло. Все изменилось с делом Евно Азефа, раскрытого тайного агента полиции на посту главы Боевой организации партии социалистов-революционеров. Споры о том, действовал ли Азеф только по заданию охранки, чтобы предотвращать террористические акты эсеров, или же он был провокатором, направлявшим действия эсеровских боевиков с целью дискредитации революционного движения, в 1909 году дошли до заседания Государственной Думы, где подробнейшую речь именно на этот счет – следует ли называть Азефа «провокатором» или же это несправедливо по отношению к правительству – произнес П. А. Столыпин. В феврале того же года, пишет «Русская речь», состоялось заседание Юридического общества, на котором В. Д. Набоков прочел доклад на тему «Уголовная ответственность агента-провокатора» и закончил его «решительным осуждением всех попыток реабилитировать институт агентов-провокаторов»: кадеты, к которым принадлежал Набоков, не верили полиции и Столыпину, сомневаясь в том, что правительство в борьбе с революционерами твердо отказывается от провокационной тактики229.