Читать книгу Загородный бал. Перевод Елены Айзенштейн онлайн

Дойдя до девятнадцати годов, Эмилия все еще не могла сделать выбор среди знакомых ей молодых людей, которых политика мосье де Фонтеня созывала на праздники. Хотя она была еще юной, она наслаждалась в свете всей духовной свободой, которую могла в нем иметь женщина. Ее красота была настолько замечательна, что казалось, в гостиной царствует она одна. Подобно королям, она не имела друзей и видела себя повсюду объектом обходительности, перед которой не могло устоять и существо более равнодушное по природе своей. Ни один человек, будь это даже старик, не имел силы противоречить мнению юной девушки, чей один только взгляд даже в холодном сердце возбуждал любовь. Выращенная с заботой, отсутствовавшей для сестер, она достаточно хорошо была причесана, говорила по-английски и по-итальянски, играла на фортепиано, наконец, ее голос, усовершенствованный несколькими учителями, имел тембр, придававший ее пению соблазнительную неотразимость. Одухотворенная и вскормленная всей литературой, она могла заставить поверить, что, как говорил Маскари, что достойные люди приходят в мир, зная все. Она легко рассуждала об итальянской или фламандской живописи, о Средневековье или Ренессансе, через древние и новые книги судила о неправоте, с жестокой грацией размышляла о книгах. Самая обычная из ее фраз принималась идолопоклоннической толпой, как тюрки воспринимают фетву султана4. Поверхностных людей она ослепляла; что до глубоких людей, ее природный такт помогал ей распознавать их, и для них она расточала такое кокетство, что милость к соблазненным могла помочь ей избежать их экзамена. Этот обворожительный глянец покрывал беззаботное сердце, и, по общему мнению большинства юных девушек, никто не жил в достаточно высокой сфере, чтобы понимать превосходство ее души и гордость, которая настолько же связывалась с ее рождением, как и с ее красотой. В отсутствии неистового чувства, которое рано или поздно поднимается в сердце женщины, она тратила свой юный пыл на неумеренную любовь к отличиям, свидетельствуя более глубокое презрение к простолюдинам. Очень дерзкая с новым дворянством, она делала все усилия, чтобы ее родственники шествовали рядом с самыми влиятельными людьми Сен-Жерменского предместья. Эти чувства не миновали наблюдательных глаз мосье де Фонтеня, которого брак его первых дочерей заставил не раз стонать от сарказмов и острых слов Эмилии. Люди логики удивлялись, видя, что старый Вандеец отдал свою первую дочь за генерала, который успешно владел, по правде говоря, старинными величественными землями, но чьему имени не предшествовала та частица, которая так защищала трон, а вторую – за мирового судью, слишком недавно ставшего бароном, чтобы заставить забыть, что его отец продавал дрова. Это заметное изменение в мысли о дворянстве в момент, когда де Фонтень достиг своих шестидесяти лет, в эпоху, когда люди редко оставляют свои убеждения, не должно было быть только прискорбным жилищем современного Вавилона, где все люди провинции заканчивают тем, что теряют свою жесткость; новое политическое сознание графа де Фонтеня было результатом советов и дружбы короля. Этот принц-философ с удовольствием обращал Вандейца в веру, которой требовали ход девятнадцатого века и реновации монархии. Луи XVIII хотел сплавить партии, как Наполеон – вещи и людей. Легитимный король, может быть, такой же разумный, как и его соперник, действовал из противоположных чувств. Последний глава дома Бурбонов также жаждал удовлетворить третью власть и людей империи, сдерживая духовенство, как первый Наполеон, ревновавший к привлечению на его сторону великих господ или представителей церкви. Поверенный королевских мыслей, государственный советник незаметно стал самым влиятельным и самым мудрым в этой умеренной партии, которая живо желала, именем национальных интересов, слияния мнений. Он проповедовал ценные моральные принципы конституционного правительства, всей своей властью помогал игре политического коромысла, которое позволяло посреди волнений управлять Францией. Может быть, мосье де Фонтень льстил себя получением пэрства благодаря одному из ударов законодательного ветра, чья сила была тогда так удивительна для самых старых политиков. Один из наиболее устойчивых принципов состоял в том, чтобы не признавать во Франции другого дворянства, чем пэрство: семьи пэров были единственными, имевшими привилегии.