Читать книгу Вьетнамерение онлайн

Я живу очень далеко.

Морис Бланшо. За дружбу

Первым воспоминаниям положено быть самыми яркими, но от долгого, выматывающего перелета как раз они-то и не сохранились. Ни аэропорта, ни самого первого впечатления от Сайгона у меня не осталось. Потом я посмотрел по карте и увидел, что улица, по которой мы ехали из аэропорта, по идее, должна была бы называться улицей Пастéра (наши эмгэушные хохмачи называли ее исключительно «улицей пáстера», которая логично продолжалась «улицей пастера Шлага»). Химия в школе – да и сама школа – у меня еще не началась – я только-только закончил шестой класс, удачно проскочив четвертый, и к тому же прилетели в Сайгон мы в июле – и потому я не знал, кто такой Луи Пастер, изобретатель пресловутой пастеризации. Узнать об этом мне случилось как раз в ближайшие годы, в школе при консульстве, которое было хоть и в отдалении от означенной улицы, но все же было. Этот гений места не замедлил заявить о себе. Но прежде химии была ботаника, причем настоящая, окружающая, а не школьная. Сейчас я думаю, что первым моим сайгонским впечатлением были огромные деревья, росшие в городе вдоль дорог и вообще повсюду. Высоченные, неизвестные, какие-то величественные, вечнозеленые, как и все здесь, с красивыми беловатыми, желтоватыми и розоватыми цветами и корой непривычной фактуры. Вторым впечатлением была гостиница, где я постепенно приходил в себя после перелета.

Мне часто снится отель «Дельфин».

Харуки Мураками. Dance, dance, dance…

Гостиница, в которой мне предстояло жить ближайшие ровно два года, называлась «Тхань Да», что переводится с вьетнамского «С ветерком». Разумеется, я никогда не проверял по словарю, как переводится это слово, или эти два слова, просто как-то это было всем известно, все так говорили, и даже если на самом деле название переводится как-то иначе, теперь, когда я пишу эти страницы, мне это так называемое точное знание совершенно ни к чему. Для меня «Тхань Да» означало, означает и будет означать «С ветерком». Номера этой гостиницы были обставлены мебелью красного дерева – звучит богато, но дело в том, что другой древесины тут попросту нет, поэтому даже ручка от вантуза делается из красного дерева. Пара кресел, диван, журнальный столик – этот стандартный ансамбль имелся в каждой комнате, которую можно назвать гостиной. Из типовых украшательств интерьера – зеркало и висячие нитяные занавеси из мелких морских ракушек беловато-бежевато-рыжевато-коричневатых оттенков. Какое-нибудь растение с крупными, мощными, сочными листьями в горшке. В спальнях – широкие кровати, по углам которых приторочен реечный каркас, к которому прицеплена противомоскитная сетка: капроновая, белая или голубоватая. Прикроватные тумбочки (опять красное дерево с белой пластмассовой идиотской облицовкой; верхний выдвижной ящик, под ним дверка в основное отделение, удивительный запах этой необработанной, даже неошкуренной, с занозами, древесины), рабочий стол, который можно поставить в любую комнату, и даже со временем попросить второй, если требуется, и самое важное – единственный в номере кондиционер, чаще всего советского производства – крепился под окном спальни вопреки всем законам конвекции, о которых, впрочем, я тоже ничего не знал, пока не столкнулся на практике, в быту. Крошечная кухонька с еще более крошечным балкончиком, выходившим во внутренний дворик-колодец. Ванная и туалет – единое, небольшое пространство. Ванны, собственно, никакой нет. Просто раковина сразу за дверью, а дальше, у стены с небольшим окошком – душ, вода из которого стекает по чуть наклонному кафелю в отверстие в углу, в другом углу – унитаз, над которым висит огромный водонагреватель. Никаких перегородок или занавесок. Процедура принятия душа означала воду и брызги по всему пространству. Кафельный пол во всем номере казался продолжением пола в ванной с его сливной водостойкостью. Оно и понятно: сильная влажность, сезоны дождей, все построено как будто бы с учетом возможного наводнения, и не важно, на каком этаже ты живешь. Полы можно мыть как корабельную палубу, ходить везде босиком или в шлепанцах-вьетнамках, носки не нужны, да и вообще та масса одежды, которая необходима в отчетливо разносезонной Москве, здесь сводится к летнему минимуму: шорты, футболка, какая-то легкая обувь. Все эти обстоятельства нового быта попервоначалу казались мне какими-то слишком открытыми, слишком неразграниченными, как будто разом отменены какие-то важные различия и разграничения: между улицей и домом, между спальней и ванной… Иная действительность показала мне, насколько в моем детском, выросшем в Москве, сознании все разграничено, перегорожено, все в коробочках, ящичках и пакетиках… там еще долгие и глухие слои и катакомбы незнакомых по опыту коммуналок и хрущевок, знакомых панельных многоэтажек и прочей рухляди, а тут – солнце, воздух, вода, влага, зелень, минимум одежды, никаких тебе больше носков и шнурков… Ладно шнурки, но оказалось, что расстаться с носками московскому ребенку психологически не так-то просто, на это ушли месяцы. Я с трудом привыкал к непривычным условиям, но зато потом уже все оставшееся время мне казалось, что иначе и быть не может.